Лидия Алексеевна Авилова

                                            Костры


          Был конец сентября. 
          — А не темно  будет ехать? — спросил  Петр Егорович,  усаживаясь в высокий 
     неуклюжий тарантас и завертываясь в шубу. 
          — Со мной ничего не бойся! — успокоил его  высокий  худощавый  мужичонко в 
     рваном тулупе и неумело полез на козла, напоминая своими движениями обезьяну. 
          — Да ты что?.. Недавно кучером у тетушки? —- спросил Петр Егорович. 
          — Я-то кучером? — удивился мужик. — Да ты меня разве не знаешь? Я Алексей,
     садовник  ейный. Вот я кто. Кучером Осип. Да Осип-то с барыней в коляске уехал,
     вот меня за тобой и выслали.
          — А дорогу ты хорошо знаешь? 
          Алексей усмехнулся. 
          — Со мной ничего не бойся! — повторил он и подобрал вожжи. 
          Тарантас качнулся и запрыгал по мощеному  двору  железнодорожной  станции.
     Внезапно, у самых ворот,  копыта лошадей захлюпали по грязи, и колеса беззвучно
     соскочили в рыхлую почву.
          — Эге!  да у вас  грязь, — заметил Петр Егорович, — много было дождей, что
     ли?
          — И-и!  просто  залили,  барин! — печально  ответил Алексей и повернулся с
     козел к тарантасу. — Залили и залили.  Месяц  целый  шли.  По  весне дожди и по
     осени дожди.
          — Это мы все двадцать верст так тащиться будем? 
          — Зачем  все?  По  степи  дорога  хорошая,  накатанная.  Как  прояснило да
     пообдуло немножко, стали хлеб возить и накатали.
          — Как хлеб? У вас еще хлеб в поле? — удивился барин.
          — А то?.. — печально отозвался Алексей.
          Тарантас подпрыгнул на кочке.  Петр Егорович взмахнул руками, ухватился за
     край опущенного верха и рассердился.
          — Ты на дорогу-то смотри! — опрокинешь в грязь... Тоже кучером посадили!
          Из грязного станционного поселка они выезжали в степь.  Кругом было темно,
     но Петр Егорович  сейчас же заметил странный отсвет,  точно отражение далекого,
     но сильного  пожара.  Тарантас,  фигура  Алексея и прыгающая  спина  пристяжной
     выделялись  теперь  яснее и рельефнее. Он оглянулся и увидал по горизонту целый
     круг   сливающихся   вместе  маленьких  зарев...  Местами  зарево  разгоралось,
     вспыхивало,  и  тогда  вдруг  значительно  выше занималось другое, озаряя часть
     облачного неба, точно заигрывая с облаками и захватывая их врасплох во время их
     ночного отдыха.
          — Это что же? — удивился Петр Егорович.
          — А костры! — радостно объяснил Алексей. — Вот выедем на горку,  все они у
     нас как на ладони будут, и ехать не темно.
          — Как костры? Зачем?
          — А народ-то? Весь народ в поле: возят, молотят. Уборка-то в этом году ишь
     какая! у кого еще и пшеница в поле, а овес, подсолнух весь еще там.
          Петр Егорович заинтересовался.
          — Раз, два, три... — начал он вслух считать отдельные зарева.
          Алексей тихо смеялся, сидя в своей ленивой согнутой позе.
          — Гляди,  барин,  не  сочтешь,  собьешься,  —  мечтательно  заметил  он. —
     Степь-то теперь — что Божий дом: вся-то курится.
          — Несчастный народ! — нарочно громко и внятно  произнес Петр Егорович. Они
     выехали  на  гору, и теперь  действительно костры были как на ладони. Некоторые
     горели  близко  около  дороги.  Пламя  лениво  колыхалось, и на ярком  фоне его
     нередко выделялись тени, очертания человеческих фигур.
          — Несчастный народ! — с пафосом  повторил  Петр Егорович. В городе, где он
     жил  почти  безвыездно,  он  пользовался репутацией смелого, горячего защитника
     народа.  Петр Егорович  скромно отрицал приписываемые ему заслуги, но в душе ни
     минуты не сомневался в том, что знает народ и умеет понимать и любить его.
          "Что за красота!" — хотелось  воскликнуть ему,  когда  степь  развернулась
     перед  ним  вся темная, но сияющая. Но он взглянул на изогнутую спину Алексея и
     удержался.
          — Что свечи в храме! — умиленно вполголоса заметил Алексей.
          — В холод, в сырость! с маленькими, быть может,  больными детьми, — громко
     сказал  Петр  Егорович.  —  А это что? — спросил он, указывая в сторону, где на
     довольно  большом  пространстве  перебегал  огонь,  то  вскидываясь  вверх,  то
     пригибаясь и словно ползком пробираясь по земле.
          — А это солому жгут, — ответил Алексей.
          — Зачем же жгут?
          — А много ее родилось. Сила! Вот и жгут. Зерно щуплое, а соломы сила!
          — Дурачье! — заволновался  Петр Егорович,  —  зачем же жечь?  Давно ли это
     было, что о соломе криком кричали? скотину поморили? Дурачье!
          Алексей  приподнял  свои  плечи,  точно  хотел спрятать в них голову. Петр
     Егорович  успокоился  и  уже  без  гнева  следил  за тем, как импровизированное
     пожарище  отодвигалось  все  левей и левей, как,  наконец, тарантас оставил его
     совсем  влево  и  ушел  вперед.  Колеса  мягко катились по накатанной дороге, а
     голова пристяжной с длинными ушами выделялась на красноватом фоне степи.
          — А по весне  хлеб хорош был? — спросил Петр Егорович,  потому что молчать
     было скучно, а дремать неудобно.
          Алексей  порывисто  повернулся  к нему, и он в первый раз увидал его лицо:
     оно тоже было длинное, худощавое и почти безусое. Глаз Петр Егорович разглядеть
     не  мог,  но  даже  в  полутьме его поразило восторженное, умиленное выражение,
     которое как бы озаряло наружность Алексея.
          — Барин, — сказал тот,  взмахивая руками, в которых  держал вожжи, — да ты
     не был здесь по весне?
          — Нет, не был, — улыбнулся Петр Егорович.  "Блаженный какой-то!" — подумал
     он про Алексея.
          Тот шумно вздохнул и покачал головой.
          — Ах,  рай-то  был  какой! Ты бы тогда  приезжал! Уж больно  хорошо сад-то
     цвел:  яблони  да  вишни...  Точно это Бог по саду гуляет. И все у нас,  барин,
     принялось, все росточки пустило. Посадков из лесу целый воз навезли; глядеть не
     на что! прутики голые! А тут посадили мы их, а они пошли, пошли... Отрыгнулись,
     листочек выпустили...
          — Ты с кем же садовничал?
          — А Иван Афанасьевич-то! Он главный садовник.  Иван Афанасьевич меня всему
     учил:  как  что  посадить  да  полить;  как  уходить...  А как Иван Афанасьевич
     расчелся, так уж я один. Ах, барин! приедешь, ты уж сходи посмотреть: капуста у
     меня какая веселая, ах, какая капуста!
          — А дичь у вас есть? вальдшнепы, утки, что ли?..
          — А за капустой-то, в балочке. Там самая утка, барин. А тебе зачем?
          — Охотиться буду, стрелять.
          — Это утку-то стрелять? 
          — А то кого же? тебя, что ли? 
          Алексей опять съежился и ушел головой в плечи. 
          — Какая  же  у  нас  утка? — торопливо  заговорил он. — Ежели стрелять, то
     совсем нечего. Нет уток.
          — Как нет? — удивился Петр Егорович. — Сейчас говорил, что есть?
          — Нет, нету! — сухо и решительно сказал Алексей и отвернулся к лошадям.
          "Совсем   блаженный!  —  опять  подумал  про  него  Петр  Егорович,  —  не
     понравилось, что я охотиться собираюсь".
          Вдруг под самые ноги лошадей упал яркий красный свет, по жнивью скользнули
     уродливые  тени  коней  и  тарантаса, и у самого края дороги, справа, показался
     костер.  Пристяжная  насторожилась,  запрядала ушами, прижимаясь к кореннику, а
     мимо  Петра  Егоровича  мелькнули   очертания  двух  телег,  сдвинутых  вместе,
     задумчивая  морда  лошади и перед самым костром, среди сидящих темных силуэтов,
     маленькая фигурка девочки в красном платке.
          Девочка повернулась и глядела на экипаж. 
          — Ах, бедные! ах, несчастные! — громко сказал  Петр Егорович, — В такой-то
     холод!
          Алексей беспокойно завозился на козлах. 
          — Намедни у Пахома помер парнишка-то, — торопливо сообщил он. 
          — У какого Пахома? — спросил Петр Егорович. 
          — Разве не знаешь Пахома?  Ведь у него  два мальчонка-то;  махонький вот и
     помер.  Тоже  в  поле так-то... У барыни нашей лечили, да нет! помер. — Алексей
     громко вздохнул и покачал головой. Вдруг он встрепенулся.
          — Барин! а как по-вашему, по-ученому: детская душа с земли прямо к Богу? 
          Он  повернулся  и  глянул  в  лицо  Петра  Егоровича,  ожидая ответа. Петр
     Егорович крякнул.
          — А не знаю, брат, — равнодушно ответил он.
          — Я полагаю, что прямо, — с жестом правой руки горячо заговорил Алексей. —
     Потому как душа детская невинная, она безгрешная...
          — А ты женат? — спросил барин. 
          — Я-то?  —  удивился  Алексей.  —  Нет. У меня никого нет.  Один я. Чисто.
     Совсем один.
          — Дорогу-то разглядывай! — прервал его Петр Егорович. 
          Алексей вздрогнул и притих. 
          — А лекарства с тобой нету, барин? — немного погодя робко спросил он. 
          — Какого лекарства? — удивился Петр Егорович. 
          — Да вот грудь у меня все ломит; грудь и спину... Чахотка, что ли, доктора
     называют?
          — А-а! — протянул Петр Егорович. 
          — Ничего  мне  легче  нет, а целую  бутыль я на себя извел: все терся, все
     терся... Болит!
          — Лекарств у меня нет, я не врач, — сказал Петр Егорович. 
          — Вот ведь горе-то! — сокрушенно вздохнул Алексей. — Кто без меня за садом
     уходит?  Теперь  сколько дела!  Мне все Иван Афанасьевич показал, всему научил:
     "Молодые деревца, говорит, окутай, обвяжи..." Ах, барин, уж и сад: цветочков мы
     из ящиков по весне высадили,  так еще теперь цветут.  Астрой называется цветок.
     Красив! Ты, барин, посмотри у нас астру.  Опять еще капусту не рубили.  Веселая
     капуста! Только бы мне здоровья! а здоровья не будет, кто за садом?..
          Петр Егорович уже не слушал, он дремал, увернувшись в шубу.  Сквозь легкую
     дрему ему все еще мерещилась степь, костры...
          И эти  костры  стягивались  кругом  него,  подбираясь  все  ближе и ближе,
     окружая  его все теснее со всех сторон. Ему становилось жарко и душно от дыма и
     пламени. И вдруг  впереди  него  метнулась громадная фигура Алексея и взмахнула
     руками.
          — Братцы, к Богу, к Богу! — восторженно  вскрикнул он,  закидывая голову с
     искаженным от мученической радости лицом.
          — К Богу!
          Он ринулся  в  костер,  прямо в пламя, а в степи прошел гул,  словно стон,
     побежали тени маленьких темных людей, и эти люди  тоже стали бросаться в костры
     и кричать: "к Богу"!
          Петра Егоровича что-то сильно ударило в голову. Он проснулся и выпрямился,
     освобождая  лицо  из  воротника шубы. Кругом было темно, но когда Петр Егорович
     огляделся,  он  увидал,  что они стоят внизу, в балке, у поворота на мост, а на
     мосту кричат и суетятся люди. Алексея на козлах не было.
          — Что такое? Что случилось? — крикнул Петр Егорович.
          — Держал бы вправо... вправо! — кричал чей-то голос. 
          — Говорят ему, лешему!.. 
          — На  мост  лезет...  В  объезд  бы...  —  доносились  до  Петра Егоровича
     отдельные возгласы.
          — Что такое? Алексей! — крикнул он, привставая. 
          Алексей подбежал и опять по-обезьяньи полез на козла. 
          — Куда ты, дурак, пропадал? Что случилось? 
          — Да мужики... мужики, вишь, на мосту завязли. Лошадям было ноги поломали.
     Разве же этот мост для езды? — возбужденно пояснил Алексей.
          Петр Егорович разоспался и был не в духе. 
          — Чего это их?.. целый обоз? 
          — Обоз. С работы ушли, от Андреева. 
          — Куда едут-то? 
          — Да так... Нанимаются. Прослышали, что на Вилков хутор рабочих берут, вот
     и поехали. Ох, барин, держись!
          Тарантас  охнул,   погрузился  по  подножку  в  жидкую  грязь  и  понесся,
     подскакивая, вверх по крутому откосу балки.
          "Без  дороги  жарит,  дурак!"  —  подумал  Петр  Егорович,  распахиваясь и
     хватаясь  за  что  попало,  чтобы  удержаться на месте. Мельком он увидал обоз;
     несколько телег в одиночку и парой, медленно ползли вдоль темной балки, и среди
     скрипа колес слышались голоса и пискливый крик ребенка.
          — Отчего они уехали? — строго спросил он, кивая на обоз. 
          Алексей пустил лошадей шагом. 
          — От обиды, — тихо ответил он, — от обиды уехали. 
          Вдруг он опять обернулся лицом к Петру Егоровичу. 
          — А что, барин,  как по-вашему,  по-ученому, — заговорил он, — правда это,
     что всякая обида, всякая слеза к Богу росой поднимается?
          Барин опять уже начинал дремать. 
          — А не знаю, брат, — сердито ответил он, кутаясь в шубу. 
          Впереди  небо  было  темно  и  облачно, и только справа эффектным зрелищем
     догорала  солома,  которой выжигали ток. Она одна еще освещала сбоку тарантас и
     задумчивую фигуру на козлах.
          — Ну, пошевеливай! — приказал Петр Егорович. 
          Алексей заволновался, подобрал вожжи. 
          — Теперь до самого хутора,  барин,  костров не будет, в стороне оставим, —
     сказал он.
          Петр Егорович что-то промычал.  Алексей повернулся, и его испитое, длинное
     лицо слабо озарилось далеким отсветом.
          — Ишь,  курится... — мечтательно  произнес  он.  —  Люди-то с своим горем-
     нуждой на земле, а кровь-то их ишь... в небе!  Это  Бог их видит и сказывает...
     Люди-то!
          — Ты у меня будешь править... или нет? — гневно крикнул Петр Егорович.
          Алексей  вздрогнул;  плечи  его  поднялись, и худощавое тело вытянулось на
     козлах. Лошади пошли рысью, разбирая дорогу в темноте.
          — Вот  они  какие!  люди-то! — после долгого раздумья  восторженно заметил
     Алексей и сейчас же умолк, словно испугался собственного голоса.
          А небо было темно и облачно, и только изредка, то тут, то там,  занималось
     в нем слабое зарево, дрожало, бледнело...
          Это Бог видел людскую нужду, видел и сказывал. 
          Петр Егорович спал.

          Л. А. Авилова. "Счастливец" и другие рассказы. СПб., 1898.


     _______________________________________________________________________________