Лидия Алексеевна Авилова

                                            В дороге


          Шел  первый  час  ночи. В большой зале третьего класса,  тускло освещенной
     газовыми  рожками,  было  людно:  спали на лавках, спали растянувшись на полу и
     подложив под голову туго набитый холщовый мешок. То и дело отворялись и хлопали
     двери,  пропуская  клубы  холодного воздуха. Кругом слышалось движение, снаружи
     доносились   свистки  паровоза  и  мерный  стук  то  приближающихся,  то  вновь
     удаляющихся колес; раздавались голоса. Вот снова хлопнула дверь, и теперь уже в
     самой зале задребезжал и залился звонок.
          — Батюшки!  нам,  что  ли?  —  спросила  женщина и бестолково засуетилась,
     поправляя  на  себе  платок и хватаясь кругом за что попало. Она спала на полу,
     рядом с ней, увернутый в лохмотья, лежал маленький ребенок.
          — Постой,  тетка,  не  торопись, — обратился к ней с лавки молодой парень,
     франтоватый  по-приказчичьи,  с  некрасивым  самоуверенным  лицом.  —  Ишь  ты,
     проворная какая! Сказано тебе, нам тут почитай до свету сидеть.
          — Ох, родимый, как бы не пропустить. Спросить бы разве? 
          — Чего спрашивать-то? ведь и то говорят  тебе. В одно место  едем, чего же
     тебе вперед-то соваться.
          — Да ты верно знаешь-то? — спросила баба.
          — Уж верно. Сами едем, чего ж тут. 
          Он  достал  из  кармана  скомканную папиросу, расправил ее, нащупал там же
     спичку и стал чиркать ей о стену.
          — Ишь  у  тебя  там  какой  простор,  —  заговорил он опять,  раскуривая и
     потягиваясь  на  лавке, — а у меня здесь не повернись. — Баба сидела на полу, и
     лицо ее, сперва испуганное, теперь успокоилось и приняло сосредоточенное, тупое
     выражение.
          — Оно  ничего,  просторно,  —  ответила  она,  —  несет только по полу-то.
     Прозябла.
          — Ничего, в вагоне  согреешься.  Опять  небось под лавками  лазить будешь.
     Зайцем.  Ловко!  И  распотешила  ты  народ,  когда у тебя  ребенок там запищал.
     Животики  надорвал!  Кричит,  а  тут  — "билеты пожалуйте". И как тот только не
     догадался, удивленье!
          — Может, и догадался, да так, добрая душа. Ведь и у кондукторов душа есть,
     братцы, — отозвался старик, сосед по лавке. — Куда едешь-то, тетка?
          — В Москву, — задумчиво ответила баба. 
          — Из голодных мест, что ли? На заработки? 
          — В мамки хочу.  Вот ребеночек-то мой; его в казенный дом определю, а сама
     в мамки. — Она глубоко вздохнула, подперла подбородок рукой и задумалась.
          Парень сплюнул и весело засмеялся.
          — Ишь голодные-то  вы,  голодные,  а  ребят  незаконных  в  казенные  дома
     возите, — насмешливо  заметил он и прищурился.  —  Что ж, ты ничего... Я тебя с
     вечеру заприметил. Закорузла только больно.
          Баба заволновалась. Губы ее зажевали, а глаза глянули испуганно.
          — Ничего! в городе отмоешься. В мамках житье хорошее;  меня к себе в гости
     позови.  —  Он  расхохотался, но она не ответила ни слова и продолжала смотреть
     перед собой во все глаза.
          — Вдова, что ли? — окликнул ее старик.
          — Вдова.
          — Плохо у вас этим годом? 
          — Вот как плохо! нет ничего, — ответила баба и опять вздохнула. 
          — Прогневался  Бог! — заключил  старик  и,  охая,  повернулся  на  жесткой
     скамье.
          — Двое их еще, старшеньких-то, — тихо заговорила баба. — Господи Боже мой,
     как  тут  без  отца  кормить-поить? Семья у нас большая, неделеные мы; всякий о
     своем и радеет, а сиротки кому нужны?
          — Старики, что ли, живы?
          — Старики.  Свекор ничего, а свекровь...  "Выгоню, говорит, и с детьми". А
     чем  младенцы  виноваты?  И  с  чего  это,  дедушка, у людей такое лютое сердце
     бывает? Человека готовы со свету сжить, жалости нет никакой.
          — Ты, тетка,  меня  попроси, я тебя пожалею, — опять засмеялся парень, - я
     добрый. Не веришь?
          Баба покосилась в его сторону и смолкла. 
          — Плохо,  плохо! — заговорила она  опять,  как бы про себя. — Все бедность
     наша.  Прежние  годы  не  богато  жили, да нужды  такой не видали.  Поглядел бы
     покойник-то  мой...  Скотинки ничего  не  осталось. Не продали бы — все равно к
     весне бы подохла.
          — Знакомые дела! — сказал старик, — где теперь лучше-то?
          — Везде плохо, везде! — вздохнула баба. - Ты сам-то кто будешь? 
          — Я-то? извозом  занимаюсь.  Тоже  не  веселят  дела...  Лошадей-то  почем
     продавали?
          — Даром, почесть даром отдали. А лошадь какая была! 
          Парень опять стал чиркать спичкой о стену. 
          — Тетка, а тетка! что ж, в гости кликнешь меня, что ли? 
          — Все продали,  все проели. С горя,  что ли,  свекровь зверь зверем ходит.
     Намедни  подходит  ко  мне  Машутка,  это дочка моя, "мама, говорит, отломи мне
     кусочек  корочки,  бабушка  не  дает,  а  мне  больно  есть хочется". Жалко мне
     девчонку;  оглянулась, никого в избе нет, только мы с Машуткой; подошла это я к
     столу,  отрезала  махонький  кусочек  хлебца,  сую Машутке, говорю: "Спрячь, не
     равно  бабка  увидит, еще забранит". Машутка хлеб схватила, даже глазенки у нее
     просияли, держит, трясется...
          Баба  остановилась.  Увидала ли она  мысленно  свою девочку,  радостную, с
     куском  хлеба  в  руках,  отдыхала ли она на этом видении  или  трудно  было ей
     сказать,  что  стало  с  Машуткой  дальше,  только она опустила голову, и слезы
     полились по ее лицу.
          — Увидали,  отняли,  —  добавила  она.  —  Семка на печке был, подсмотрел,
     свекровь в дверь, а он ей кричит:  "Бабушка!  тетка Марья хлеб ворует,  Машутке
     скармливает.  Ишь кусок у Машутки в руке зажат".  Заплакала Машутка, закричала.
     Свекровь  ее  за  плечи  схватила, давай трясти: "Отдай, кричит, кусок, отдай!"
     Начала  она  ее  бить,  а  у  Машутки  лицо белое, а хлеб она в руке держит, не
     отдает.  Тут  я  свекрови  в ноги упала: меня, говорю, бей, ребенка оставь. Что
     тебе ребенок сделал?
          — Что ж? отняла? — спросил старик.
          — Отняла, — тихо  ответила  баба и задумалась.  —  Мальчонок тоже на худой
     пище  извелся,  в  чем  душа  держится! Махонький, не понимает: "Мама, говорит,
     мягкого хлебца хочу". А где его взять? Тем, у которых отцы, тем еще всего есть,
     а моих сироток трудно ли обидеть? Господи Боже мой! где только у людей жалость?
     "Выгоню,  говорит,  с  детьми.  Объедаете только". А уж чего там объедать? сама
     недоешь,  недопьешь,  ребятам сунешь. Грудной-то плох, плох... То все кричал, а
     теперь и кричать перестал.
          — Как же детей-то покинула? Не обидели бы без тебя хуже.
          — Ох, покинула!  —  покачала  головой  баба.  —  Хоть глаза мои  видеть не
     будут...  Может, и пожалеет их бабка-то, как не будет у них матери, заговорит в
     ней  жалость.  Машутка,  как  я  стала прощаться, так даже обмерла и ручонок ее
     развести не могут... Обвила мою шею, держится...
          Она всхлипнула и утерла лицо рукой. 
          — Свидимся ли? — Долго молчала баба и вдруг заговорила другим,  спокойным,
     ровным  голосом:  —  Поступлю  в мамки; жалованье, говорят, там хорошее, сейчас
     денег в деревню сошлю и в письме закажу,  чтобы детям моим хлеба мягкого вволю.
     Одежду  справлю,  Машутке платок... С оказией саек пошлю, сахарцу, чайку... Все
     моим!  —  Баба задумалась. По лицу ее скользнула легкая тень,  губы сложились в
     улыбку.
          — Когда еще место найдешь! — заметил старик. — Думаешь, в городе таких-то,
     как ты,  мало?  Как еще походишь-то!  Вашу сестру  все с разбором да с разбором
     берут. Увидят, ребенок хилый, — ну, и к стороне. Не легкое тоже дело.
          Баба вздрогнула; разом исчезла улыбка, в глазах опять показался испуг. Она
     быстро  повернулась  к  лавкам.  На  одной, заложив ногу на ногу и пронзительно
     свистя  носом,  спал молодой парень, рядом сидел старик и сосредоточенно считал
     что-то по пальцам.
          Баба  окинула  его  взглядом,  в  котором  сквозили мольба и отчаяние, но,
     встретив его серьезное, холодное лицо, она отвернулась, обняла руками коленки и
     застыла.  Если бы эти люди избили ее, если бы они пригрозили ей смертью, она не
     ужаснулась бы, не страдала бы так, как теперь. Опять привиделась ей Машутка, но
     не радостная, не с хлебом в руках;  она увидала ее голодную,  обиженную,  одну,
     среди  людей  без  жалости и сердца. И матери у нее не стало; мать ушла, потому
     что  не  могла  помочь;  ушла,  чтобы  глаза не видали... Широко, как безумные,
     глядели эти глаза, руки затекли и зашлись от холода...
          Тяжело пропыхтел паровоз, усиленно захлопали двери.
          Парень вскочил, протер глаза, поглядел в окно и потянулся. 
          — Гляди,  и  билет  получить  теперь  можно, — сказал  он,  зевая. — А ты,
     красавица, не спишь? И тебе о билетике бы озаботиться. В первом классе, что ли,
     поедешь?  —  Он  оглянулся,  пригладил  рукой   волосы  и  надвинул  картуз.  —
     Старичка-то уж нет. Видно, укатил. Скоро нам трогаться.
          Он потянулся еще и направился к двери. 
          Блок  заскрипел,  завизжал.  С  полу,  кряхтя  и  охая,  стали подниматься
     закутанные фигуры. В большие окна слабо брезжило раннее, серое утро.
 
          "Петербургская газета", 1892, 15 марта, No 73.
          Л. А. Авилова. "Счастливец" и другие рассказы. СПб., 1898.


     _______________________________________________________________________________