Антон Павлович Чехов

                                            Казак


          Арендатор хутора Низы  Максим Горчаков,  бердянский мещанин, ехал со своей
     молодой  женой  из  церкви  и  вез  только  что освященный кулич. Солнце еще не
     всходило, но восток уже румянился, золотился. Было тихо... Перепел кричал свои:
     "пить пойдем! пить пойдем!", да далеко над курганчиком носился коршун, а больше
     во всей степи не было заметно ни одного живого существа.
          Горчаков  ехал  и  думал  о  том,  что нет  лучше и веселее праздника, как
     Христово воскресенье.  Женат  он  был  недавно и теперь справлял с женой первую
     Пасху.  На  что  бы он ни взглянул, о чем бы ни подумал, всё представлялось ему
     светлым, радостным и счастливым.  Думал он о своем хозяйстве и находил, что всё
     у него исправно,  домашнее убранство такое, что лучше и не надо, всего довольно
     и  всё  хорошо;  глядел  он  на  жену — и она  казалась ему красивой,  доброй и
     кроткой.  Радовала  его  и  заря  на  востоке, и молодая  травка, и его тряская
     визгливая бричка,  нравился даже коршун,  тяжело взмахивавший крыльями. А когда
     он по пути  забежал в кабак  закурить папиросу и выпил стаканчик, ему стало еще
     веселее...
          — Сказано,  велик  день! — говорил он. — Вот и велик! Погоди, Лиза, сейчас
     солнце начнет играть. Оно каждую Пасху играет! И оно тоже радуется, как люди!
          — Оно не живое, — заметила жена.
          — Да на нем люди  есть! — воскликнул  Горчаков. — Ей-Богу, есть!  Мне Иван
     Степаныч рассказывал — на  всех  планетах  есть  люди,  на  солнце и на месяце!
     Право...  А  может,  ученые  и  брешут, нечистый их знает! Постой, никак лошадь
     стоит! Так и есть!
          На  полдороге  к  дому,  у  Кривой  Балочки,  Горчаков и его жена  увидели
     оседланную лошадь,  которая стояла неподвижно и нюхала землю. У самой дороги на
     кочке сидел рыжий казак и, согнувшись, глядел себе в ноги.
          — Христос воскрес! — крикнул ему Максим.
          — Воистину воскрес, — ответил казак, не поднимая головы.
          — Куда едешь?
          — Домой, на льготу.
          — Зачем же тут сидишь?
          — Да так... захворал... Нет мочи ехать.
          — Что ж у тебя болит?
          — Весь болю.
          — Гм...  вот  напасть! У людей праздник, а ты хвораешь! Да ты бы в деревню
     или на постоялый ехал, а что так сидеть?
          Казак  поднял  голову  и  обвел  утомленными больными глазами Максима, его
     жену, лошадь.
          — Вы это из церкви? — спросил он.
          — Из церкви.
          — А меня праздник в дороге застал. Не привел Бог доехать.  Сейчас сесть бы 
     да  ехать,  а  мочи  нет...  Вы бы, православные, дали мне, проезжему, свяченой
     пасочки разговеться!
          — Пасочки? — спросил Горчаков. — Оно можно, ничего... Постой, сейчас...
          Максим быстро пошарил у себя в карманах, взглянул на жену и сказал:
          — Нету  у  меня  ножика,  отрезать нечем. А ломать-то — не рука, всю паску
     испортишь. Вот задача! Поищи-ка, нет ли у тебя ножика?
          Казак через силу поднялся и пошел к своему седлу за ножом.
          — Вот еще что выдумали! — сердито сказала  жена Горчакова. — Не дам я тебе
     паску  кромсать! С какими глазами я ее домой  порезанную  повезу?  И  видано ль
     дело — в степи разговляться! Поезжай на деревню к мужикам да там и разговляйся!
          Жена взяла из рук мужа кулич, завернутый в белую салфетку, и сказала:
          — Не дам!  Надо порядок  знать.  Это не булка, а свяченая паска, и грех ее
     без толку кромсать.
          — Ну,  казак,  не  прогневайся! — сказал  Горчаков и засмеялся. — Не велит
     жена! Прощай, путь-дорога!
          Максим тронул вожжи, чмокнул, и бричка с шумом покатила дальше. А жена всё
     еще  говорила, что резать кулич, не доехав до дому, — грех и непорядок, что всё
     должно  иметь  свое  место и время. На востоке,  крася пушистые облака в разные
     цвета, засияли первые лучи солнца; послышалась песня жаворонка. Уж не один, три
     коршуна, в отдалении  друг  от  друга,  носились  над  степью.  Солнце пригрело
     чуть-чуть, и в молодой траве затрещали кузнечики.
          Отъехав больше версты, Горчаков оглянулся и пристально поглядел вдаль.
          — Не видать казака...  —  сказал  он.  —  Экий  сердяга,  вздумал в дороге
     хворать!  Нет  хуже  напасти:  ехать надо, а мочи нет... Чего доброго, помрет в
     дороге...  Не  дали  мы  ему,  Лизавета,  паски, а небось и ему надо было дать.
     Небось и ему разговеться хочется.
          Солнце  взошло,  но  играло оно или нет,  Горчаков не видел. Всю дорогу до
     самого  дома  он  молчал,  о  чем-то  думал и не спускал  глаз с черного хвоста
     лошади.  Неизвестно отчего, им овладела скука, и от праздничной радости в груди
     не осталось ничего, как будто ее и не было.
          Приехали  домой,  христосовались с работниками; Горчаков опять повеселел и
     стал  разговаривать,  но  как  сели разговляться и все взяли по куску свяченого
     кулича, он невесело поглядел на жену и сказал:
          — А нехорошо, Лизавета, что мы не дали тому казаку разговеться.
          — Чудной ты, ей-Богу! — сказала Лизавета и с удивлением  пожала плечами. —
     Где ты взял  такую  моду,  чтобы  свяченую паску раздавать по дороге? Нешто это
     булка?  Теперь она порезана, на столе лежит, пущай ест, кто хочет, хоть и казак
     твой! Разве мне жалко?
          — Так-то  оно  так,  а  жалко  мне казака. Ведь он хуже нищего и сироты. В
     дороге, далеко от дому, хворый...
          Горчаков выпил  полстакана чаю и уж больше ничего не пил и не ел. Есть ему
     не хотелось, чай казался невкусным, как трава, и опять стало скучно.
          После разговенья легли спать. Когда часа через два Лизавета проснулась, он
     стоял у окна и глядел во двор.
          — Ты уже встал? — спросила жена.
          — Не спится  что-то... Эх, Лизавета,  —  вздохнул он, - обидели мы с тобой
     казака!
          — Ты опять с казаком! Дался тебе этот казак. Бог с ним.
          — Он царю  служил,  может,  кровь  проливал,  а  мы  с  ним  как с свиньей
     обошлись.  Надо  бы  его,  больного,  домой  привезть, покормить, а мы ему даже
     кусочка хлеба не дали.
          — Да, так и дам я тебе паску  портить. Да еще свяченую! Ты бы ее с казаком
     искромсал, а я бы потом дома глазами лупала? Ишь ты какой!
          Максим потихоньку от жены пошел в кухню,  завернул в салфетку кусок кулича
     и пяток яиц и пошел в сарай к работникам.
          — Кузьма, брось гармонию, — обратился он к одному их них. — Седлай гнедого
     или Иванчика и езжай поживее к Кривой Балочке. Там больной казак с лошадью, так
     вот отдай ему это. Может, он еще не уехал.
          Максим  опять  повеселел, но, прождав несколько часов Кузьму, не вытерпел,
     оседлал лошадь и поскакал к нему навстречу. Встретил он его у самой Балочки.
          — Ну что? Видал казака?
          — Нигде нету. Должно, уехал.
          — Гм... история!
          Горчаков  взял  у  Кузьмы  узелок и поскакал дальше. Доехав до деревни, он
     спросил у мужиков:
          — Братцы, не видали ли вы больного казака с лошадью?  Не  проезжал ли тут?
     Из себя рыжий, худой, на гнедом коне.
          Мужики поглядели друг на друга и сказали, что казака они не видели.
          — Обратный почтовый ехал,  это точно, а чтоб казак или кто другой — такого
     не было.
          Вернулся Максим домой к обеду.
          — Сидит у меня  этот  казак в голове и хоть ты что! — сказал он жене. — Не
     дает  спокою. Я всё думаю: а что ежели это Бог нас испытать  хотел и ангела или
     святого  какого в виде казака нам навстречу послал? Ведь бывает это.  Нехорошо,
     Лизавета, обидели мы человека!
          — Да что  ты  ко  мне  с  казаком  пристал? — крикнула Лизавета, выходя из
     терпения. — Пристал, как смола!
          — А ты,  знаешь,  недобрая... — сказал  Максим и пристально  поглядел ей в
     лицо.
          И он впервые после женитьбы заметил, что его жена недобрая.
          — Пущай я недобрая, — крикнула  она и сердито  стукнула ложкой, — а только
     не стану я всяким пьяницам свяченую паску раздавать!
          — А нешто казак пьяный?
          — Пьяный!
          — Почем ты знаешь?
          — Пьяный!
          — Ну и дура!
          Максим,  рассердившись,  встал  из-за  стола и начал укорять  свою молодую
     жену,  говорил,  что  она  немилосердная  и  глупая. А она, тоже рассердившись,
     заплакала и ушла в спальню и крикнула оттуда:
          — Чтоб он околел, твой казак! Отстань ты от меня, холера, со своим казаком
     вонючим, а то я к отцу уеду!
          За всё время  после свадьбы у Горчакова это была  первая ссора с женой. До
     самой  вечерни он ходил у себя по двору,  всё думал о жене,  думал с досадой, и
     она казалась  теперь  злой,  некрасивой. И как нарочно, казак всё не выходил из
     головы и Максиму мерещились то его больные глаза, то голос, то походка...
          — Эх, обидели мы человека! — бормотал он. — Обидели!
          Вечером,  когда  стемнело,  ему  стало  нестерпимо  скучно, как никогда не
     было, — хоть  в  петлю  полезай! От скуки и с досады на жену  он  напился,  как
     напивался в прежнее время,  когда был неженатым. В хмелю он бранился  скверными
     словами и кричал жене,  что у нее злое, некрасивое лицо и завтра же он прогонит
     ее к отцу.
          Утром на другой день праздника он захотел опохмелиться и опять напился.
          С этого и началось расстройство.
          Лошади, коровы, овцы и ульи мало-помалу, друг за дружкой стали исчезать со
     двора,  долги росли,  жена становилась постылой... Все эти напасти, как говорил
     Максим, произошли оттого,  что у него злая, глупая жена, что Бог прогневался на
     него и на жену... за больного казака. Он всё чаще и чаще  напивался.  Когда был
     пьян, то сидел дома и шумел, а трезвый  ходил по степи и ждал, не встретится ли
     ему казак...



          На юге кулич называют "пасхой" или "паской".
 

     _______________________________________________________________________________