Николай Александрович Лейкин

                                            Лошадиный налог


          — Извозчик! В Гостиный Двор пятиалтынный.
          — Четвертак, ваше высокоблагородие, положьте.
          — Пятиалтынный. Какие ноне четвертаки! За четвертак-то надо у менялы сорок
     копеек заплатить.
          — За  двугривенный  садитесь.  Прибавьте,  сударь,  хоть  на  лошадиную-то
     подушную.
          Седок сел.
          — Далеко ли тут  до  Гостиного-то,  всего  два  шага,  а  ты  двугривенный
     ломишь, — сказал он.
          — Теперь  нельзя,  сударь,  без этого.  Вон животину-то в Думе с человеком
     сравняли и двенадцать рублев за нее  требуют.  Где ж коню  такие деньги  взять?
     Ведь за нее извозчик платись, ну и обязаны мы господский карман  тревожить. Ну,
     ты,  двенадцатирублевая  шкура! — крикнул на лошадь  извозчик и стегнул  лошадь
     кнутом.
          — Отчего это она у тебя вскачь бежит?
          — А оттого,  что радуется — как ее теперича  вровень с человеком  податями
     возвысили.  Скот,  а  тоже  свою  праву  чувствует  и  гордость  есть. Эво, как
     хвостом-то машет! Теперь вот я ее кнутом хлещу, а как подать-то за нее внесешь,
     так, пожалуй, она тебя хлестать будет. С нашего брата  четыре рубля за жестянку
     да  адресный  рубль  сорок, а ее шкуру в двенадцать рублев  оценили — вот она и
     играет с радости.
          — Погоди еще — медаль ей на шею повесят, так она и не так запрыгает.
          — Ну, этим ее не удивишь. Ей что чин,  что медаль!  Она к этому  привыкши.
     Она у нас, ваше высокоблагородие,  военная, из-под гусара и даже всякий военный
     артикул  знает.  Пройди  сейчас солдаты с музыкой — она голову лебедем согнет и
     начнет копытой ножные танцы танцевать. Мы ее из казарм опоенную купили. Неужто,
     сударь, ей и в самом деле медаль на шею подвесят?
          — Медаль не медаль, а бляху дадут.
          — Ах, таракан  ее  забодай!  Купцу,  ваше благородие,  будет тогда  смерть
     обидно.
          — Отчего же непременно купцу?
          — Оттого, что уж он большую пронзительность  насчет почета  имеет, и вдруг
     ему такой обух по носу.  Иной бьется, бьется, всякую механику подпущает и все с
     голой шеей, а тут вдруг конь его перещеголял.  Вчера мы дворника тоже дразнили.
     Сидит  у  ворот с бляхой на груди, а мы-то ему  натачиваем: "Нечего ноне нос-то
     задирать, с конями да с собаками вас по бляхам сравняли. Вот теперь только коня
     кнутом ласкаем, а подравняется к Новому году он с вами,  так и вас тогда тем же
     инструментом ласкать будем. Где тут впопыхах разобрать, что конь, что дворник".
     Рассвирепел он, вынес ведро воды да и вылил на меня. Что смеху-то было!
          — А простудился бы. Вот тебе и смех. Ведь теперь зима.
          — С чего  студиться-то?  Ведь мы не господского звания. А правда,  сударь,
     что эти самые лошадиные деньги в Думу на прочет пойдут?
          — На какой прочет?
          — Да так мне один купец  сказывал,  только купец обстоятельный.  Вот когда
     этот новый мост строили, то городская голова просчитался. Нужно было подрядчику
     тридцать семь миллионов отдать, а городская голова, запарившись, шестьдесят два
     ему отдал. Вот теперь и давай с лошадей да собак прочет пополнять.
          — Пустяки. А что за мост лошадиный и собачий налог, то это верно. Из каких
     же иначе доходов было строить?
          — Тоже так я слышал, что на мингальский огонь в фонарях на новом мосту эта
     самая  лошадиная  подушная.  Вот подишь ты: из лошадиных да из собачьих денег у
     нас мост-то  выстроен. А что, сударь,  ведь, пожалуй, по-настоящему после этого
     не  русалку  с  рыбьим  хвостом  надо  было в перилах-то на мосту  поставить, а
     собачьи да лошадиные портреты, так как из ихних денег мост-то построен. Уж коли
     отдавать им честь за это, то портретным манером, а не медалями. Для человека-то
     очень обидно. У нашего хозяина  живет в извозчиках солдат отставной и с медалью
     он, так тот из-за этого самого с извозом порешить хочет.  Как, говорит,  лошади
     бляху  на  шею  навесят  —  сейчас я извозчицкое рукомесло  побоку и в кухонные
     мужики уйду служить. Очень многие обижаются.
          Седок расхохотался.
          — Но ведь это ужасно  глупо, — проговорил он. — Какой же такой в лошадиной
     и собачьей бляхе может быть почет?
          — Как какой?  Все-таки  отличие.  Дворнику за что бляха  дается? За ночное
     бдение.  Почтальон  ее  тоже  носит  за  то, что целые дни ступени на лестницах
     считает, а собаки и лошади за что?  Ну, лошадь еще туда-сюда, ее в Егорьев день
     святят даже, а ведь собака зверь поганый. Да и не внесут деньги за собак. Разве
     только господа,  которые по своему малодушеству псов в морду целовать любят, те
     внесут. У нас вон  есть на извозчичьем дворе  псина. На цепи  она сидит и наших
     лошадей  по  ночам  в  конюшнях  облаивает, так хозяин наш наотрез сказал: ни в
     жизнь,  говорит, за нее не заплачу,  лучше сам по ночам лаять буду. И многие не
     заплатят. А я вам, сударь,  вот что скажу: уж ежели облагать  новой подушной на
     этот  мост, то самое лучшее дело к бабе прицепиться, ее и обложить. За замужнюю
     бабу кажинный муж заплатит. Да и все-таки не задорно,  ежели у ней на шее бляха
     повешена. А хорошая  гладкая  пятипудовая  баба  да  с  бляхой,  так даже  мужу
     украшение.  Можно  даже  так  брать: с телесной бабы — восемнадцать рублев, а с
     ледащей  —  шесть.  Так  же  и  бляхи:  для  телесной  бабы — большая бляха и с
     колокольчиком,  а  для  ледащей  —  маленькая. Само собой, что иной и откажется
     платить,  только  ведь  такие бабы редки, чтобы ее незнакомому черту подарить и
     чтоб  он  ее  назад  не  принес. Уж как ни плоха баба, а все к ней  пристрастие
     чувствуешь и привычку. Иной вон любит, чтоб она перед ним языком звонила, и без
     этого  у  него кусок в горло не идет. А ежели такую бабью подушную сделать, так
     купцы — те на хвастовство  друг перед дружкой  пустятся и начнут  золотые бляхи
     своим  бабам  делать.  Иной  бриллиантами  еще  украсит. Да и для самой бабы-то
     лестно. А собаке что!..
          — Ты, брат любезный, совсем уже заврался. Остановись вон на углу.
          — Ну, ты,  двенадцатирублевая!  Поворачивайся! — крикнул  извозчик. — Тпр!
     Прибавьте,  сударь,  на  лошадиную-то  подушную.  С  нового  года  думаю сам на
     одиночке хозяйствовать.

          1906


     _______________________________________________________________________________