Николай Александрович Лейкин

                                            В Павловске


          Открытие  музыкальных увеселений в Павловске. Народ кишмя кишит в вокзале.
     Плебс  перемешался  с  аристократией.  Белеется фуражка кавалергарда, и блестит
     ярко  наутюженный  циммерман  апраксинца.  Паровозы  все  еще подвозят публику.
     Гремит музыка. Кругом толкотня.
          — Ой, Семен  Семеныч,  легче! И то шлейф  оторвали! — говорит  разряженная
     купчиха.
          — А ты терпи! На то открытие! — отвечает  супруг. — Назвалась груздем, так
     полезай в кузов.  Спиридон Мартыныч!  Наше вам с огурчиком! — восклицает он при
     виде другого купца. — Какими судьбами?
          — Где люди,  там и мы. Не отставать же стать.  Чудесно!  Ей-Богу, чудесно!
     Возьмите,  скольку  народу  набралось.  И  какая  все публика! Прелесть. У меня
     сейчас платок и перчатки украли.
          — Публика  чистоган,   белая  кость.  Вот  где  благородному-то  обращению
     поучиться. Я вот жене и говорю: приглядывайся,  как модные дамы себя соблюдают.
     Доходи умом-то.
          — Ну и что же, Анна Ивановна, доходите?
          — Дохожу, по малости, — конфузливо шепчет молодая супруга.
          — То-то... не ударьте  супруга-то  вашего в грязь лицом. К примеру,  ежели
     вас  толкнут и скажут  "пардон",  а вы сейчас — "мерси".  Капельдинера-то,  что
     перед музыкантами палочкой помахивает, видели?
          — Показывал я ей. 
          — Этот погрузнее супротив прошлогоднего-то будет. Десять тысяч, сказывают,
     на свой пай  получит.  Вот и смотри!  Иной и топором машет, а стольких денег за
     всю свою жизнь не выгребет, а тут наткость — палочкой!
          — Да ведь ему не за это такие деньги платят.  Палочкой помахивать мудрости
     не составляет.
          — А за что же?
          — А за то, что когда он был в городе Италии, так папе римской служил.
          — Теперь куда? 
          — Да думаем соловья в парке послушать. А то быть в Павловске на открытии и
     не слыхать соловья, как будто и неловко...
          — А свистит уже разве?
          — Так  и  заливается,  говорят.   Конечно,  погода  теперь  —  кислота,  а
     все-таки... Ну, да ведь здесь, надо статься, подсаженные соловьи-то.
          — Погода  —  скипидар,  что  говорить!  Я  даве  инда  продрог  весь. Вы в
     буфете-то толкались уже?..
          — Нет еще.
          — Так не хотите ли насчет  горностаю  дербалызнуть. По собачке  опрокинули
     бы. Дамам мороженого.
          — Ну вас, Семен Семеныч! И без того холодно, — говорит жена.
          — А ты подуй! Да не вдруг ешь-то,  вот и не будет холодно!  Протискивайся,
     Спиридон Мартыныч. Что ее, дуру, слушать!
          Купцы  направляются  в  буфет.  Там  теснота  и  давка.  Все столы заняты.
     Прислуга  сбилась с ног,  подавая  требуемое.  Кругом пьяно.  Кто-то затягивает
     песню.
          — Оставь, Вася! Безобразно, — останавливают его.
          Купцы приснащаются к буфету.
          — Вот вам по стулику...  Садитесь и ешьте мороженое, а уж мы на дыбах свою
     порцию  глотать будем. — говорят они дамам. — Насыпьте-ко нам, молодцы, парочку
     двухспальных да редисочку пополам. Сеня! Сеня! Слышишь, как соловей-то свистит!
          — Что ты врешь? Это машина!
          — А ты думай, что соловей, и благо тебе будет! Ну-ко, с открытием! Соси!
          Купцы выпивают и крякают.
          — По одной-то,  так  хромать  будешь!  Нужно  повторить!  Сыпьте,  сыпьте,
     неверные!  Теперь с букивротцом.  Маханиной нас не накормишь? — обращается один
     из них к татарину-лакею.
          — Несходно-с. Нынче лошади-то на конножелезку требуются.
          — Сеня! Соловей-то как заливается! Ах ты, Господи! Самку кличет.
          — Да это машина.
          — Ну и пущай  ее!  А  ты  веруй,  что  соловей.  Ведь  тебе  все  равно...
     Позвольте! Анна Ивановна! Когда у нас дяденька Захар Игнатьич окочурился?
          — Одиннадцатого мая два года будет. 
          — Так вот,  я  этого  самого соловья  на  Волковом  слышал.  Понимаешь ты,
     сначала это  круглит вавилонами, а потом  как  затрещит,  затрещит,  защелкает!
     Что ж, уж все одно, саданем по четвертой за соловья-то!  Ведь без четырех углов
     дом не строится! Опять, опять засвистел! Ах, бык те забодай!
          — Да это, ей-ей, машина. 
          — А ты знай пей за его здоровье да и шабаш!

          1906


     _______________________________________________________________________________