Пантелеймон Сергеевич Романов

                                            На Волге


          Солнце  уже  опустилось за высокий берег Волги, и половина широкой водяной
     глади  была  в  тени.  А  дальше, к другому  берегу,  она розовела и на гладких
     изгибах волны отливала темно-красным и лиловым цветом.
          Березки  на  низком  левом  берегу  надули  свои  тройчатые почки, которые
     краснели на закате, четко вырисовываясь в чистом весеннем воздухе.
          Было  самое  начало весны, когда река, еще мутная, плавно катила вниз свои
     полные  воды,  и  только  у  островов  и  прибрежных  каменных  кос  были видны
     перевивавшиеся струи, окрашенные тихими красками заката.
          С высокого  каменистого  берега по извилистой тропинке  спускались  четыре
     человека: три военных и одна женщина,  скорее девушка,  тоненькая, в коричневом
     платьице, похожем на гимназическое, с длинным шарфом, обмотанным вокруг шеи.
          У двух  передних  были  на  плечах  лопатки, а шедший сзади них военный, с
     серебряными офицерскими погонами и желтой кобурой револьвера на боку,  держал в
     руках сломленную палку, которой беззаботно сбивал по дороге камешки.
          Когда  стали  спускаться с крутого места, он, опираясь на палку,  протянул
     было галантно  девушке руку,  чтобы помочь ей. Но она, с мелькнувшей на ее лице
     едва заметной болезненной судорогой, отдернула свою руку.
          — Вы так ненавидите меня? — спросил, улыбнувшись, ее спутник.
          — Нет, — ответила девушка, — это не имеет практического смысла.
          — А если бы имело, вы сделали бы все возможное?..
          — За меня  сделают  уже другие. Вы только не дотрагивайтесь до меня. Лучше
     дайте палку.
          И  она,  опираясь  на  палку,  ставила  ноги в туфлях  боком и спускалась,
     переставляя все одну ногу вперед.
          Ее тонкое  нервное  личико  постоянна  менялось в своем  выражении. Она то
     улыбалась  своему  испугу  при  спуске,  то поднимала голову и, задержавшись на
     секунду,  обводила взглядом  необъятный горизонт синеющих на том берегу лесов и
     песчаных отмелей, на которых уже зажигались  боровшиеся с зарей красные и белые
     огоньки  баканов,  отсвечивавшие  зигзагообразной  черточкой  в  спокойной воде
     широкой реки.
          При этом у девушки появлялось  странное выражение какой-то ненасытности, с
     каким она оглядывала бесконечный простор реки, небо и далекие леса.
          Ее руки  делали  движение  сжаться  на  груди,  и  на глазах навертывались
     слезинки.  Но  страшным  усилием  воли  она  давила в себе эти  слезы и до боли
     стискивала зубы.
          Когда  офицер  оглядывался на нее,  она начинала улыбаться,  как улыбается
     человек, которому жгут руку, но он не хочет показать своей слабости:
          — Меня мучает, — сказала девушка, — что я не написала письма.
          — Не все ли равно  теперь? — проговорил  офицер. — А вот вы оделись  очень
     легко, сейчас на дворе сыро, пока доедем, продрогнете.
          Это был человек лет тридцати, блондин, с острой бородкой.
          Его разделяемые  ложбинкой  плечи,  высоко сидящий на тонкой талии кожаный
     пояс и сапоги  из  тонкой  мягкой  скрипучей кожи  делали его фигуру  красивой,
     легкой и жизнерадостной.
          Иногда он снимал свою  офицерскую фуражку с кокардой и, оглядывая весенний
     простор,  проводил  рукой  по  коротким волосам. И этот жест напоминал о теплых
     днях весны, когда голова на быстрой ходьбе делается влажной от жаркого пота под
     фуражкой  и  хочется  снять  фуражку и пройти с непокрытой головой,  подставляя
     свежему ветру разгоряченный лоб с выдавившимся на нем красным кругом.
          Спустились к реке.  Солдаты,  гремя  цепью,  отвязали  большую широкобокую
     лодку, окрашенную в защитный военный цвет.
          Офицер  закурил  толстую  желтую  папиросу и несколько времени, не бросая,
     держал  горящую  спичку,  пламя  которой,  совсем  не  колебалось в неподвижном
     вечернем воздухе.
          — Как тихо... — сказала девушка, задумчиво глядя на спичку.
          — Да, дивный вечер.
          Солдаты  отвязали  лодку и подвели  ее  нос к каменистой  косе, на которой
     стояли девушка и офицер.
          Девушка как-то замялась,  когда офицер подал ей руку, чтобы помочь войти в
     лодку. У нее на секунду мелькнуло на лице выражение ужаса. Она даже отшатнулась
     от офицера, но сейчас же оправилась и без его помощи  вошла в лодку, закачав ее
     на воде.
          Солдаты,  спихнув  лодку  с  хрящеватого  берега,  прыгнули  в нее, и она,
     глубоко и мягко  осев,  поплыла боком по течению,  уносимая быстрой водой, пока
     они, сев на весла, не выправили ее.
          Лопатки были положены на нос, где села девушка, и мешали ей. Она старалась
     их отодвинуть.
          — Они мешают вам,  давайте их сюда, — сказал офицер и прибавил,  очевидно,
     по адресу солдат: - Ну что за неделикатный народ!..
          — А где же остальные? — спросила девушка.
          — Остальные там, — ответил офицер, показав рукой вперед.
          — А это где?
          — Вот на том острове, видите — кусты и песок посередине.
          — А сколько времени до него ехать.
          — Минут двадцать, — сказал офицер, остро и коротко взглянув на девушку.
          — Вы говорите, что там и следователь?
          — Да, конечно, там...
          Девушка,  сидевшая  на  носу лодки  лицом к офицеру, который поместился на
     передней  скамеечке,  замолчала и, повернувшись,  несколько времени со странным
     выражением смотрела на узкую полоску песка с ивняком, чуть видневшуюся вдали.
          Потом  обвела  взглядом  широкий  разлив  реки,  чуть тронутый на середине
     румянцем  заката,  взглянула  на чистое весеннее небо, остановилась взглядом на
     красневшей точке костра на противоположном берегу и сказала:
          — Как странно, что это будет всегда...
          Она сощурила при этом глаза и крепко закусила губы,
          — Что будет всегда?
          — А вот это... — она с блеснувшими на секунду в глазах  слезинками  широко
     обвела рукой реку, небо и далекий туманный горизонт лесов.
          Оба солдата  мерно гребли,  направляя лодку вкось против течения, чтобы ее
     не сносило.
          Один из них был рыжий с белыми ресницами и с руками,  покрытыми веснушками
     и  белыми  волосами.  У  него  было  широкое  мясистое лицо и широкие плечи. Он
     чего-то добродушно улыбался,  поплевывая на руки, работавшие веслами, досадливо
     крякал, когда они срывались с уключин и лодка брала неверное направление.
          Видно было, что в нем кипят жизненные силы и здоровье.
          Он  часто  оглядывался  на  девушку  и  смотрел  на ее шарф,  который ему,
     очевидно, очень нравился.
          Другой, в противоположность первому, был молчалив. Он был худой, черный, и
     от переносицы через весь лоб шел шрам, который придавал ему суровый и замкнутый
     вид.
          — Зачем вы это сделали, вы — такая  яростная большевичка? — спросил офицер
     у девушки.
          — Я не хотела  убить:  я  выстрелила  в  ногу,  чтобы  любимый человек мог
     убежать.
          — А попали в голову?
          — Промахнулась.
          — Довольно  удачный  промах,  —  сказал  офицер,  пристально  посмотрев на
     девушку.
          — Как  это  все-таки  нехорошо,  что я не написала письма,  —  проговорила
     девушка, как бы уклоняясь от разговора.
          — Но насколько  нам известно,  он  перебежал  фронт  и  теперь,  вероятно,
     находится  в Москве, — сказал офицер, продолжая пристально и испытующе смотреть
     на девушку.
          — Это все равно. Письмо нашло бы его.
          — Какой теперь в этом смысл!
          — Да,  это  верно, — сказала девушка,  опустив голову, как бы задумавшись.
     Потом  решительно  подняла ее и опять с прежним выражением  какого-то удивления
     обвела  взглядом  горизонт...  —  Чувствуете ли вы, как пахнет  весенней водой,
     какой живой теплый воздух и как просыпается опять с весной жизнь?
          — Жизнь... — сказала она,  точно по-новому как-то вслушиваясь в это слово,
     причем ее сцепленные в пальцах руки сжались так сильно,  что хрустнули пальцы в
     суставах.
          Офицер потянул носом воздух и, доставая портсигар, оглянулся по сторонам.
          — Да, апрель месяц, — проговорил он, — земля отходит.
          Тонкое и нервное  личико  девушки  было  обращено  вперед в сторону  узкой
     песчаной полосы острова, к которой лодка медленно приближалась. Глаза ее горели
     каким-то особенным блеском, и она часто и жадно переводила их с одного предмета
     на другой, как бы отмечая каждую подробность пробуждающейся жизни.
          — Вон майский жук летит, смотрите! — вырвалось у нее. Она показала пальцем
     вверх и даже сама засмеялась на неожиданную детскость своего восклицания. — Я в
     детстве любила их ловить.
          Потом с каким-то странным выражением прибавила:
          — Какое же это счастье — ловить майских жуков!
          Офицер,  держа  в  углу рта  папиросу,  улыбнулся  и  пытливо посмотрел на
     девушку.
          — А ведь вы, между нами, совсем еще дитя...
          — Тут дело не в этом. Когда вы будете в моем положении, тогда вы вспомните
     и поймете меня.
          — А вы таки думаете, что я когда-нибудь буду в вашем положении?..
          — Непременно! — сказала девушка, выпрямившись, и какой-то огонь блеснул на
     секунду в ее глазах.
          — И когда же это  может  случиться? — спросил  офицер,  тонко  улыбнувшись
     одними губами и как-то вдруг неожиданно хищно прищуриваясь.
          — Не больше чем через месяц, если хотите знать!
          — Ого!.. Да вы прелюбопытный... зверек, чтобы не сказать больше.
          И глаза  его  уже  открыто-нагло  посмотрели  на  девушку, причем он жевал
     размочаленный конец мундштука папиросы.
          Но это  продолжалось  одну  секунду.  Затем,  как бы пересиливая  себя, он
     прибавил:
          — Все-таки я отдаю вам  должное: в жизнь свою не видел  ничего  подобного.
     Обыкновенно люди мечутся, рвутся... и вообще, нехорошо. Не эс-те-тич-но. А вы —
     прелесть.
          — Как странно — сказала девушка, — для меня сейчас, при очень определенном
     к вам отношении (офицер иронически поклонился),  большое значение имеет то, что
     вы "отдаете должное" тому, как я держусь.  Это помогает держаться, потому что я
     на  один  волосок  от  того,  чтобы начать делать то же, что и те, о которых вы
     говорите.
          — Но все-таки это у вас напускное, навинченный героизм?
          — Нет, — сказала девушка просто, — я сама не пойму. Я бы не поверила, если
     бы  мне  кто-нибудь  сказал,  что я в таком положении  буду так себя держать. Я
     как-то не могу  себе представить... вот мы сейчас плывем,  все обыкновенно, как
     тысячу  раз  бывало  в  жизни, когда не думала совсем... капли стекают с весел.
     Странно  подумать,  что  через  час на обратном пути  весла будут  точно так же
     опускаться  в  воду,  лодка  причалит к берегу, ее спокойно привяжут... Вот это
     почему-то страшно и непонятно.
          Она содрогнулась спиной.
          — Ну вот и приехали... — сказал офицер,  когда лодка мягко и тупо ткнулась
     в песок острова, поросшего ивняком.
          Он встал, легко выпрыгнул из лодки и подал девушке руку, как подают, когда
     приезжают  на  пикник и какой-нибудь молодой человек, придерживая лодку за нос,
     помогает женщинам выходить, подавая им по очереди руку.
          Девушка  побледнела и на секунду как-то сжалась,  потом, обойдя протянутую
     руку, решительно выпрыгнула из лодки.
          Башмаки ее утонули в сыром песке, и он засыпался в дырочки  шнуровки.  Она
     отряхнула его концом шарфа.
          Рыжий солдат с сожалением посмотрел на шарф.
          Девушка заметила это, сняла шарф и сказала солдату:
          — Возьмите его себе, он мне больше не нужен.
          Офицер  вдруг с изменившимся  лицом  вырвал  шарф из рук  солдата и как-то
     неожиданно грубо сказал:
          — Не полагается!.. Возьмите его.
          Потом, обращаясь к солдатам, прибавил:
          — Вы останетесь пока здесь, а мы пройдем туда, поищем остальных.
          И при этом значительно посмотрел на них.
          — А нам далеко идти? — спросила девушка.
          — Минут десять, а пожалуй, и пятнадцать. Запахнитесь шарфом, здесь сыро, —
     сказал офицер, — еще схватите бронхит.
          Они пошли.
          Он застрелил ее в затылок тут же за кустом, не пройдя и двадцати шагов. Он
     два раза  отводил руку назад,  чтобы, идя сзади нее, незаметно вынуть револьвер
     из кобуры, но всякий раз отдергивал руку. И только в третий раз,  когда девушка
     взглянула на вечернее небо и сказала: "Какое же оно в самом деле бесконечное, я
     никогда  прежде  не  чувствовала  этого", он успел  быстро и незаметно поднести
     ствол к самому ее затылку с худенькой девичьей шеей.
          Выстрела было почти не слышно.  Это был резкий сухой звук. Точно пастух на
     вечерней заре где-то хлопнул кнутом.
          Ее зарыли привезенными лопатами в пропитанный весенней влагой песок вместе
     с шарфом, на который  рыжий солдат все время смотрел и даже пробовал  попросить
     его себе. Но начальник только посмотрел на него, и солдат сконфуженно замолчал.
          Когда ехали обратно, вечер уже догорал. Весла со стекающими каплями так же
     мерно гребли, так же изредка в разных направлениях  пролетали над водой майские
     жуки.
          А вдали на берегу еще краснела точка костра, на который десять минут назад
     указывала девушка.
          Все было, как всегда.
          И только на носу лодки была какая-то странная, непривычная пустота.

          Журнал "Красная новь", 1932, No 6


     _______________________________________________________________________________