Пантелеймон Сергеевич Романов

                                            Тяжелый седок


          Из подъезда пятиэтажного дома вышел какой-то очень полный человек в шубе с
     бобровым воротником.
          Стоявшие  на  углу  извозчики  задергались и штуки три  сразу  подкатили к
     подъезду.
          Первый был на маленькой мухортой лошаденке. 
          Толстый человек с сомнением посмотрел на лошадь и сказал: 
          — Что же это у тебя лошадь-то такая? 
          — А какой же ей еще быть? 
          — Такой... ведь это кошка, а не лошадь. 
          Извозчик утер нос рукавицей и сказал: 
          — Ничего...  Она глядеть только,  что кошка, а ежели ее разогнать, в самый
     раз будет.
          И когда седок сел и они поехали, извозчик прибавил! 
          — Вот  только  дворники,  дурацкие головы,  все снег счищают. Чуть нападет
     снежку,  как  эта  саранча  налетит и опять все до мостовой сдерет.  Вишь, вот,
     заскребло.  Эй,  Черт  Степаныч, — крикнул он дворнику,  который  надсаживался,
     скалывая лед с мостовой, — что ж ты и дерешь до живого мяса?
          — До какого это живого мяса? 
          — До такого... ездить-то по чем? 
          — А ты бы еще толще себе седоков-то выбирал.  Вишь, черта какого отхватил.
     Нешто по этакой дороге  можно таких возить!  Ошалеть надо! Ведь это что, сукины
     дети,  как  лошадей  мучают,  —  прибавил  дворник,  когда  извозчик отъехал на
     некоторое расстояние, — мерин какой взвалился... Нет того, чтобы лошадь по себе
     выбрать... Сволочи!
          — Извозчик,  что  вы  не  подадите  заявление,  чтобы  снег  до  камней не
     счищали, — сказал толстый седок, обращаясь к извозчику.
          Извозчик в своем большом, не по его росту,  синем кафтане и старой меховой
     шапке,  мех  которой  торчал  сосульками  в  разные стороны, точно его иссосали
     котята,  каждую  секунду  дергал  локтями,  приподнимался  и  чмокал губами. Он
     некоторое время молчал, потом сказал:
          — Что ж подавать, все равно ни черта не выйдет.
          — А вы пробовали? 
          — Что ж пробовать-то?.. Теперь и ездить-то всего один месяц осталось.
          — И в один месяц лошадь задрать можно. 
          — Когда седоки легкие, не задерешь. 
          Проходившие два парня, увидев толстого, сказали: 
          — Мать честная, и на каких хлебах только эти черти пухнут? Жали-жали их, а
     они  опять,  как  ни  в  чем  не  бывало: то людей  мучали, а теперь на лошадей
     навалились.
          Извозчик повернулся к седоку и сказал: 
          — Все насчет вас. 
          — Поезжай, поезжай. Этак на тебе в два часа не доедешь. 
          - Да вы и на другом не доедете...  Покамест  на  колесах  ездил,  все одни
     худощавые  попадались,  а  как  зима  пришла,  так  и  навалились  одни туши, —
     проворчал он про себя.
          — Спасибо,  все-таки хоть меньше таких стало, — сказал один из парней, — а
     что  если  бы  перевороту  не  было,  всех  бы  лошадей  вдрызг порезали. Вишь,
     надрывается,  бедная.  Ведь по делу — она должна на нем  ехать, а тут он на нее
     забрался.
          — Деньги есть, вот и забрался. Он на кого хочешь заберется.
          Лошаденка,  надрываясь,  скребла по камням и на горке в узком месте совсем
     остановилась. На рельсах стоял  испортившийся вагон  трамвая, и проехать  можно
     было только в одну лошадь.
          — Ну, чего же там стал? — закричали, наехав задние.
          Извозчик,  привстав,  настегивал  лошаденку  кнутом,  она дергалась во все
     стороны и не могла свезти саней.
          — Ах, мать честная... — сказал извозчик,  поправив шапку, и, повернувшись,
     посмотрел с сомнением на седока, потом покачал головой и сел.
          — Что ж ты сел-то?  Ну  тебя,  братец,  я  слезу  лучше, — сказал  толстый
     человек.
          — Постой,  постой,  сейчас  сил  наберется и стронется.  Ведь вот племя-то
     проклятое.  И  снегу  никакого  нету, а он скребет. Вишь, вылизал. Чтоб у него,
     окаянного, все печенки перевернулись!
          — Что  там  стали-то?  -  кричали сзади,  где уже набралась целая вереница
     саней. — Трамвай, что ли, дорогу загородил?
          — Какой там трамвай,  туша какая-то едет,  лошадь прямо из сил выбивается,
     стронуть не может.
          — Какая туша? 
          — Да седок очень тяжелый. 
          — Ах, сволочи! 
          — Эй, дядя, что ж ты угорел? — сказал, подойдя, милиционер. 
          — А что? 
          — "А что?" — сажаешь-то таких по этакой дороге. 
          — А что ж мне с голоду,  что  ли,  подохнуть,  когда  на  меня  все  такие
     наваливаются, уж другого нынче такого везу. Вот жизнь-то окаянная!..
          — Окаянная...  а  ты  по  себе  бы  дерево  рубил. Видишь, какая дорога, а
     наваливаешь  сверх  меры.  Вот штрафовать вас, сукиных детей, за истязательство
     животных.
          — Что ж мне весы, что ли, с собой возить? — сказал угрюмо извозчик.
          — Весы...  а  на  глаз-то  прикинуть не можешь?  Ведь из него три человека
     выйдет. Движение-то вот остановил все. Ну? Чего моргаешь-то?
          — Я тут ни при чем, с седока спрашивайте. 
          — С седока... Пешком-то не могли оба пройти? 
          — А кто  ж  со  мной  поедет-то,  если  я  буду  всех  пешком  приглашать.
    Эй, мол, дядя, не хочешь за рублевку  до  Страстного  рядом  с  санями пройтись?
    Выдумывать-то мастера. Вы б вот лучше не велели дворникам до мостовой скалывать.
          — Они  поступают  на  основании  распоряжения, а ты должен сообразоваться,
     таких чертей не возить.
          — Вот черт-то: сел посередке и запрудил все, — говорили сзади. 
          Около  саней  с  толстым  человеком собралась толпа. Все стояли в кружок и
     смотрели на него, как смотрят на вагон, сошедший с рельс.
          — Где ж ему по камням ездить. Для него особую дорогу насыпать надо.
          — Ты бы снежку-то под него подсыпал, — крикнул кто-то дворнику, — ведь все
     равно стоишь, ничего не делаешь.
          — Тут подсыплешь, а дальше  опять камни.  Что ж, я за ним по всей Москве с
     лопаткой и буду бегать?
          — Таких на вес бы принимать.  Да  норму определить:  как  против  нее  пуд
     лишнего,  так  вдвое  драть.  А  то  ежели  их  по  головке  гладить,  они  так
     расплодятся,  что  все  движение в городе остановят.  Вишь, вон, сколько народу
     ждет,  а  он  сидит,  как будто не его дело, — говорили кругом. — У, сволочь...
     Прямо все сердце переворачивается.
          — Э, ну тебя к свиньям, — сказал толстый человек,  вылез из саней и, сунув
     извозчику рублевку, пошел пешком.
          Лошадь сразу тронулась. Движение возобновилось. 
          — Вот  все  дело  и  было  в  нем,  а  дворники тут ни при чем,  —  сказал
     милиционер.
          — Что это тут было-то, — спрашивали задние, поравнявшись с толпой, которая
     все еще стояла и смотрела вслед толстому человеку.
           — Что было... вон черт пошел! Как сел поперек дороги, так и запрудил все.
          — По такой  дороге  всех  людей  на  зиму  взвешивать бы надо. Как больше,
     скажем, пяти пудов, так из Москвы к чертовой матери.

          Сборник "Непонятное явление". М., 1927


     _______________________________________________________________________________